У него просто была депрессия. Апатия. Меланхолия. Монохром.
От еды тошнило.
От запахов слезились глаза.
Пересыхало во рту от мысли о чистой постели.
Спазмом хватало желудок от иллюзий счастья.
Острые ребра натянули бледную английскую кожу, а все, что он мог - это откручивать зубами бутылку рома и обжигать карибским вкусом сжавшийся желудок. В какой-то момент просто перестал чувствовать голод, жажду, температуру. Музыка поблекла. Мир накрылся дымчатым куполом. А он был насекомым, пойманным под ободок граненного стекла.
Иногда мне кажется, что я скоро сдамся, откажусь от всего, что мне дорого.
Еще не все потеряно. Все впереди. Если кто-то еще может и умеет верить не внешнему, а настоящему, мир не сгниет.
Ты - мое время. И оно исчезает.
Сучковатые, ветвистые лесные духи блуждали по его квартире, перешептываясь на румынском. Он наблюдал за ними, чувствуя, как на глаза набегает влажная пелена, а пальцы отказываются слушаться. Не мог издать и звука - слишком сильно пустота сдавила изнутри его горло, норовя порвать толстые связки. Испоганить тембр. Лишить жизни посредством онемения.
Винни судорожно дышал. Длинные волосы, запутавшиеся в отдельные волнистые пряди, покрыли пол, очертив его голову солнечным венком темной материи. Сквозь толщу воды он слышал дробное постукивание по полу, не понимая, что это, пока не осознал, что сам постукивает и царапает ногтями гладкий паркет.
Проезжающие под домом машины фарами рисовали на потолке вспышки, репродуктировали Второе пришествие. Ангелы трубили в трубы апокалипсиса, фавны отбивали от лепнины на потолке красные искры, которые выжигали ему глаза, вырывая из горла хриплый стон, сворачивали его, пряча лицо в коленях.
В верхнем ящике стола покоилось три пакетика с кокаином. Были вещи, через которые Винни переступать не рисковал, была черта, которая явно граничила для него со смертью. Никогда не позволял себе опуститься на самое дно, дойти до предела, всегда оставлял что-то на крайний случай. Никогда не кололся героином. Знал, что еще придет его время, но каждый раз оттягивал момент.
Рядом стояла початая бутылка Капитана Моргана, крепкого темного рома, от которого Мэттьюза скрючивало, сворачивало пополам. От которого хотелось гнить и разлагаться. От которого мозг расслаивался и растекался. Путал лево и право. Хорошо и плохо. Черное и белое. Жизнь и смерть. Вдохновение и пустоту. Вылил на себя бокал вакуума и насладился им, стирая пальцами с помятой футболки, облизывая их и царапая ногтями белые зубы.
Самым худшим было чувство самодостаточности. Он был один и ни в ком не нуждался, - по крайней мере, именно в этом Винни убеждал сам себя. Ему и одному неплохо. Он всегда был один, потому что кругом - сплошная ложь, потому что кругом предательство и обман, выгода и рыночные отношения. А он выше этого, он сумел подняться на еще одну ступень, так, чтоб смотреть сверху вниз на ту грязь, которая облепила его лицо. Он был один и снисходительно наблюдал за идиотами, которые копошатся у его ног, пытаясь вырасти, подскочить, оказаться значимыми. Грязь. Гниль, которая покрыла собой его сердце. Ненависть, которую взрастили в нем бывшие друзья и любовницы, теперешние приятели и девочки по вызову, не имеющие сутенеров, усиливалась. Пульсировала в грудине, обжигающей смесью поднималась к гортани. Изливалась из его рта горьким потоком.
Откашлявшись, Винни откатился в сторону. Слишком сильная диффузия алкоголя и наркотического вещества, воздействовавших на пустой желудок.
Найди меня под землей.
И сны. То ли видения. То ли мечты. Бесконечная, жидкая каша, перетекающая из одного в другое, пульсирующая бьющаяся, как мышца в груди, как нутро ореха в скорлупе черепа.
[audio]http://www50.zippyshare.com/v/38748752/file.html[/audio]

- Я просто хочу тебе помочь, Винсент..
- Закрой рот и принеси то, что мне нужно.
- Но.. Ну, Винни..
- Ты меня не услышала?.. Закрой. Свой. Ебаный. Рот. И сделай, блять, что-то полезное.
Она оправила платье и взглянула на себя в зеркало. Оттуда на нее смотрела та же шлюха, что и вчера. Та же, что будет смотреть и завтра. Как же ему было противно от этого, Винсенту хотелось ударить ее лицом о стену, оставить на месте ровного носа вмятину, через которую было бы видно ее примитивный мозг. Он поежился, словно от холода, и проводил ее до двери взглядом, способным разъедать даже железо. Пусть уебывает. И не возвращается, пока не притащит в это богом забытое место хоть немного порошка. Пусть расставляет ноги, а затем надеется на ласку "по любви", которую мог обеспечить ей Мэттьюз, хорошенько накачавшись и почувствовав тот самый приход любви. Тогда зрачки расширялись, и он был готов шептать ей о том, что она - самая красивая девушка в его жизни, что она самая любимая, самая желанная, сладкая, нежная. Но потом все прекращалось, любовь сменялась раздражением, и ему хотелось выкинуть ее из окна, протащив перед этим за волосы по квартире. Выкинуть ее, с чувством ударив по этому отвратительному лицу.
Она вернулась около трех ночи. С порванными чулками и грязным платьем, зато с порошком. Помада размазалась по лицу, и Винни презрительно скривился, велев ей смыть с себя это дерьмо и привести свою рожу в порядок. Обещал подождать, в то время как все внутри натянулось от нетерпения. Просто ему нужно было поскорее, побольше и покачественней. Не разбавленный чистяк с сахаром или хлоркой, не с битым стеклом, чтобы порезать слизистую и тем самым сильней вмазаться. Ему нужно было что-то адекватное, иначе он просрет свой нос быстрее, чем доживет до тридцати.
- Копошись, блять, быстрее!
- Я уже иду!
- Ты из Канады пешком идешь.
- Ну все, успокойся, я здесь.
- Дамы вперед.
После прихода он слизывал с ее лица соленые слезы (дамы рядом с ним всегда были чересчур эмоциональны и падки на жевание соплей, особенно под джанком), оглаживал тонкую талию и оставлял следы своих губ на ее шее цвета мрамора. В такие моменты она была уверена в том, что он ее любит и не оставит ни за какие шиши. В такие моменты и сам Мэттьюз почему-то был в этом уверен. Но все хорошее рано или поздно заканчивалось. И после долгого, даже ленивого секса на отходах, он поднимался и уходил в туалет, где его выворачивало наизнанку, где он чувствовал себя перемолотым на мясорубке куском жирного мяса. Она приходила и гладила его по спине, хмуря брови и встревоженно изучая отражение в зеркале.
- Это был плохой кокс?
- Нормальный.
- Тогда что с тобой?..
- Меня от твоей рожи воротит. Уйди нахрен.
Своим собственным членом он чувствовал, как в ней были другие. Чувствовал, что они делали, как двигались, буквально слышал, что они говорили и как она вздыхала. Как она стонала и вскрикивала, отрабатывая дозы на двоих. Его хорошая девочка. Его маленькая блядь.
Оставаясь наедине с собой, Винни смывал под душем все эти дурные ощущения, смывал с себя ее слюну, следы, запахи. А затем ложился в постель - раскатанный по полу матрац, постельное белье на котором меняли примерно за времен правления Линкольна. Там плакала она, уткнувшись в подушку, задыхаясь и вытирая о наволочку свой недосмытый макияж с глаз.
- Я обниму тебя, если ты прекратишь надрываться и пачкать подушку.
- Правда?
- Правда.
И на время она успокаивалась, погребенная в нирвану в объятиях любимого мужчины. И Винсент спал, не вертясь, позволяя отдохнуть и ей.

Придерживаться распорядка дня оказалось невыносимо. Он готов был лезть на стену, рвать и метать, готов был убивать и грызть тех, кто приходил к нему с таблетками или наставлениями. Особенно - с указаниями. Время вставать. Время завтракать. Время гулять. Время жрать несъедобные помои и делать вид, что это не ты потом вставляешь себе в рот два пальца, лишь бы не травить себя этим дерьмом для свиней. Он быстро потерял три килограмма веса: щеки впали, под глазами образовались темные круги, ярко выступили ребра. Его постоянно бил озноб и накрывали приступы агрессии. Карцер стал второй палатой, в которой ему было даже уютней, чем среди товарищей по несчастью. Частые драки, уколы успокоительного, ватная голова и мягкие стены. Филиал Ада на Земле.

Это было тяжело. Не видеть прохожих, не ощущать на своих пальцах холодного осеннего ветра, не слышать воя полицейской сирены, машины, проносящейся мимо к месту преступления. А иногда и к нему в квартиру. Еще он скучал по своей девочке. Она, наверное, была рада, что избавилась от него: как иначе? Отпечатки его пальцев вечно красовались временной татуировкой вокруг ее бедер и шеи, следы его зубов остались на ее плечах незаживающими шрамами. Она всегда клялась, что даст ему сдачи, что он ощутит и познает всю ее боль десятикратно. Но ничего не происходило, его руки все так же оставляли синяки, ее слезы все так же прокладывали траншеи вдоль щек, они так же любили друг друга.
Но что есть любовь, как не большая острая лопата, которая выкорчевывает все настоящее из сердца? Из-за любви становишься мягче, чувствительней, спокойней. Словно полагаешься на кого-то, прекращая рассчитывать только на себя самого. Ошибка. Ему хотелось, чтобы она страдала вечно, плакала каждую ночь и выматывала себя, исчезая, как свеча. Хотелось, чтобы она сгорела в один прекрасный день, а он выбросил оболочку ее души когда-нибудь в мусоропровод. Чтобы она прекратила быть его проблемой, на планете так много людей, которым будет до нее дело, но только не ему. Растрачивая себя, она делала ему хорошо. Некоторые люди только для этого и созданы: их поглощают, они умирают. Законченный на двух точках путь.

Вода ласкала его острые плечи. Никаких бурь, один сплошной штиль. Не за чем разводить ураганы в ванной, которая казалась ему океаном, в котором можно утонуть. Притихнув, Винсент не дышал. Он мог надолго задерживать дыхание, время от времени выпуская пузырьки кислорода к поверхности. Чуть мутная вода окутала его тело, ведь он набрал полную ванную. Из-за голодовки совсем истощал, кости стали выпирать еще более явственно. Он всегда был худым малым, а теперь еще и мышечная масса ушла, и он чувствовал себя сдутым. Пока ему не нужна была помощь, чтобы выбраться из ванной, но он был уверен в том, что и такой день не за горами. Гитару ему не хотели отдавать, считая этот бунт глупым и бессмысленным. Не раз они пытались насильно заставить его есть, но Мэттьюз клялся, что или вырвет к чертям вместе с органами все трубки и катетеры или откусит пальцы тому, кто попытается его накормить. И он был уверен в том, что сможет это сделать.
Конечно, есть хотелось. И иногда к нему приходили образы сочной отбивной, жаренной моркови и спагетти с фрикадельками или бокал холодного темного пива. И его выворачивало от этих образов наизнанку. Блевать было нечем, и он выплевывал желудочный сок, чувствуя горечь во рту. Не было сил подняться с постели. Его начал посещать врач, теперь уже не психолог, а обычный доктор, подсовывающий ему на тумбочку то тост с джемом и стакан апельсинового сока, то тарелку ароматной каши, то небольшую порцию риса без специй. А он только и делал, что отворачивался и прижимал острые колени к груди. Все выкручивало изнутри и ныло. Теперь уже его бил озноб не от ломки.
Он притаился подобно зверю. В молчании находил спасение. В воде - искупление. Винни всегда умел слышать тишину и наслаждаться ею, как искусством, как чем-то совершенным. Ему нравилось и одновременно не нравилось находиться наедине с самим собой, ему хотелось быть одиноким посреди толпы, умножая душевную тоску фактом уникальности. Собрал последние граммы кислорода и закричал, цепляясь пальцами за стенки ванной и царапая ее до боли. Как же все это ему надоело!
Can you hear the silence?
Can you see the dark?
Can you fix the broken?
Can you feel my heart?

Голодовка закончилась тогда, когда он обнаружил в своей палате гитару. Не свою, а старую и побитую, но все такую же прекрасную. Он сполз на пол и подполз к ней, оперся спиной о холодную стену и взял ее, любимую, на руки. Должно быть, выглядел жалко, зато был счастлив. Исхудавший, со впалыми щеками, похожий на скелет, зато безумно счастливый. В то утро он даже немного поел, все еще чувствуя голод, но не решаясь наестся сразу.