В детстве мама говорила мне, что девочек бить нельзя и у меня никогда не возникало вопроса почему. То ли дело было в инстинкте, заложенном в мужчину (вопрос спорный, но все-таки), то ли в доверии к матери, но я беспрекословно ее в этом слушался и сквозь годы пронес этот принцип. И что теперь? Теперь я хочу, наконец, спросить: почему это девочек нельзя бить? Они порой заслуживают этого больше, чем какой-нибудь самый премерзкий образчик сильной половины человечества. Наверное, это все от ощущения полной вседозволенности. Делая какие-нибудь отвратительные делишки, они посмеиваются и думают с облегчением «Как хорошо, что нас нельзя бить». И это чертовски несправедливо, потому что делишки эти отвратительны для любого пола, в частности для мужского, так почему девушек нельзя бить в качестве профилактики? Как по мне, так они на фоне правила о том, что вколачивать им порядки нельзя, совсем потеряли страх и в конец осмелели. Мне хочется дать ей затрещину, вцепиться пальцами в хрупкую шею, встряхнуть хорошенько за плечи или даже пихнуть, не жалея силы. Порой я хочу сломать ей руку или хотя бы пару пальцев, чтобы выразить свою ярость хоть каким-нибудь способом. Она меня раздражает и нервирует, она сводит меня с ума своими выходками. Как еще не слышит моего зубного скрежета? Не чувствует, как лопается мое терпение? Как не видит нитка за ниткой разрывающиеся мои нервы и как глаза мои наливаются кровью от ярости?
Мама, ты была не права.
Девочек можно бить.
Нужно бить.
Я хочу их бить.
Но из-за твоего дурного воспитания я не могу этого сделать, поэтому вынужден терпеть и страдать от этой несносной девчонки. Хорошего ремня в детстве она не познала от отца, а я мучайся теперь от последствий. Порой я спрашиваю себя: зачем, зачем я с ней связался? У нее даже сисек толком нет, она тощая, колючая, безумная и дурная на голову. И мне действительно порой не хочется сдерживаться, но мне вот от отца досталась хорошая выдержка. И я держусь, чтобы не залепить ей пощечину и не отпихнуть от себя, пока она выливает мне на голову свое пиво.
Примерно так выглядят наши отношения. Минуту назад я упивался одной только мыслью о том, что она снова рядом, вновь моя, такая теплая и родная. Ее руки были самыми желанными и долгожданными, ее объятие отозвалось в моей душе сладкой дрожью, какую испытывают маленькие дети, открывая глаза в Рождество с осознанием, что под елкой уже лежат подарки в ярких коробках. Я люблю ее, правда, вот уже много лет. Я хочу быть с ней рядом, заботиться о ней, холить и лелеять… чем еще там занимаются приличные парочки? Неважно, я всего этого хочу, порой даже откровенно в этом нуждаюсь. Хотел и нуждался всего минуту назад, какие-то шестьдесят секунд назад, шестьдесят тысяч миллисекунд…
А теперь я хочу ее ударить. Больно и сильно. Потому что меня бесит то, что она делает, как дрыгается под музыку, как задорно улыбается, делая самую настоящую пакость и думая, что ей все сойдет с рук. Так ли ты улыбалась, милая, когда делала мне больно в прошлые разы? Смеялась ли ты, идя по своему чертовому подиуму, думая, как меня ломает без тебя в тур-автобусе? Часто ли ты так надо мной насмехаешься? Я чувствую, как мои внутренности наливаются тяжелой яростью. На нас смотрят люди, она смотрит на меня и елозит пальцами по моим волосам, а я смотрю на нее в ответ с чистой ненавистью во взгляде. Наверное, она физически осязаема в этот момент и удивительно, почему Алекса не убегает от меня в панике, осознавая, что вот прямо сейчас рухнут все наши воздушные замки, потеряют смысл все смелые фантазии, поблекнут краски выстроенных в воображении городов, потому что я не хочу ее любить. Я хочу ее ударить. Сломать руку или хотя бы пару пальцев…
Но я, разумеется, только ухожу. Сам себе удивляюсь, но поднимаюсь со стула и двигаюсь к выходу, бесцеремонно распихивая людей, которые встречают меня неодобрительными возгласами. Мне нужно вдохнуть свежего воздуха, потому что иначе я вернусь и убью ее.

Следующий день проходит как по маслу. Утром я не пускаю ее домой, даже не подхожу к двери и запрещаю делать это Ричи. Хочет выебываться – пусть уходит выебываться к себе домой, а я не в настроении сейчас с ней общаться. От меня все еще воняет пивом, потому что хер вымоешь это дерьмо из волос и настроение у меня до сих пор паршивое, отчего тоже не избавиться так запросто. И, может быть, я веду себя словно обиженный мальчишка, но и терпеть все это я не намерен. В обед я еду по работе, когда Мэтт спрашивает, почему от меня несет бухлом, я отвечаю ему, что принимаю пивные ванные как настоящая рок звезда. Для кожи мол полезно, для волос. Тогда он спрашивает, почему не в шампанском или не в крови девственниц, а я говорю, что от первого меня пучит, а на второе аллергия. Девственницы – это, конечно, хорошо, но у меня вот ни одной пока не было. Жизнь прожита зря. После работы я отправляюсь на встречу с Джимом Харрисом в любимый бар, где мы с ним выпиваем «Джима Бима», общаясь за жизнь, а потом договариваемся о сотрудничестве. Джим Харрис – большая шишка, его студия одна из лучших в ЛА и мне нужно кое-что, что может дать мне только такой человек. К тому же, он вовремя оказался в Хьюстоне – грех не воспользоваться.
И каково же мое удивление, когда я вижу Алексу за барной стойкой. Она болтает со своими разноцветными, тощими подружками, откидывает волнистые волосы за спину изящным жестом, а я, не задумываясь, выхватываю бутылку пива у какого-то мальца, который до этого пытался со мной заговорить, и направляюсь к ней. Нужно ли говорить, что я делаю дальше? Конечно, я выливаю ей на голову всю бутылку, задорно зарываясь пальцами в мокрые волосы. Так-то.