Его имя могло бы быть именем поэта-суицидника века эдак двадцатого, его имя могло быть на устах многих людей, но в итоге у Теодора Франка не осталось ничего. Одно желание - не жить больше. Не чувствуя в себе жизнь, ощущая в груди одну лишь пустыню, засыпанную этим свежим снегом, он брел по городу, встретив одиноко в постели новый день, но не чувствуя и тени его вкуса. Непонимание, тупое отчаяние копилось внутри с каждой минутой. Держал себя за запястье, не давая рукам взять телефон, а пальцам - набрать знакомый номер. Все еще не удалил из телефонной книги, не удалил из памяти. Такое нельзя стереть ластиком, нельзя удалить одной кнопкой. Как удалить сердце и чувства, не прибегая к помощи хирургии? Не знал, не хотел знать. Пил воду, а чувствовал вкус глушащих имплантантов, готовых заменить ему любовь на спокойную жизнь в забытье. Нужно было не так-то много: бутылка жженной и горсть таблеток. Он читал об этом в умных книгах. Он знал слишком много, чтобы в таком состоянии оставаться наедине с собой.
Боялся вспоминать всуе любимое имя. Не хотел трогать его вещи; к нему так никто и не приехал. И Теодор остался жить, окруженный счастливым прошлым, в котором смеялись вместе и занимались любовью, в котором обижались, но больше любили мириться, в котором ели мороженое и танцевали под фонарем, чувствуя на руках дыхание ласкового лета. Трагедия заключалась в том, что теперь это было такой же иллюзией, как когда-то просмотренный фильм. А вещи настоящие. Он прикасался к ним, надевал или использовал по назначению. Теодор даже пепельницу не вытряхивал, помня, что к фильтру прикасались губы любовника, а выбросить такое сродни предательству. Шпажке от канапе, загнанной в вену. Немного - и достигнет сердца, кольнет, проделает рану, из которой фонтанами брызнет уже холодная кровь. Без него было так холодно. А зима слепила белизной, как и все внутри, как и планы на будущее; а ведь когда-то он хотел познакомить Джо с родителями. Втайне мечтал об этом, зарываясь носом в острые ребра, обнимая за талию, губами шелестя по его животу.
Давай упрекай меня, хожу неприкаянный
Дышу дневниками наших с тобой мечтаний
Мы суть любви упустили сами
Впустив в ладони холод копившийся годами
Слова, которые можно было бы сказать ему, так и вертелись на языке. Теодор записывал их на бумагу неровным, дрожащим почерком, а потом комкал, выбрасывая, пропаливая горящей сигаретой круглые дырки, смотрел, как вспыхивает пламенем искренность, кровоточащая нарывом внутри. Когда еще ему было так тяжело? Ломало. Выкручивало. Он отключил телефон и спрятал, боясь сдаться под гнетом алкоголя и отчаяния. В теории, хорошо бы утопиться. Он думал об этом, не выходя из дома. Позвонил на работу и сказал, что заболел. Все внутри болело, пульсировало этой болью, сводя с ума разум. Теодор готов был метаться раненным животным, но вместо этого подолгу лежал в постели, не в силах поднять руку, не желая есть, купался в тишине, даже город не проникал к нему в окно, пристыженный белесым снегом. Весь мир приложил указательный палец в губам, понукая молчать. Быть свидетелями, стоящими над душой с завязанными глазами. Что могут они сказать? Ни поддержки, ни оправдания. Ни выхода, ни попыток. Пусто. Глухо. И слезы уже выжгли солью щеки.
Не знал, как жить так. Снова быть самому по себе, управлять своей жизнью, без оглядки на кого-то. От подобной свободы было и тошно, и приторно. Все это время Теодор пытался дать понять Джо, чего он хочет - быть вместе, но при этом дать друг другу время; быть рядом, но не давить друг на друга; любить, но не требовать огласки этой любви. Зачем миру знать о них, когда они были так уверены друг в друге? Теперь-то что осталось? Перегонять дым по легким, отсчитывать молчаливо минуты в густом тумане Нью-Йорского одиночества. Рвануть домой? Думая, что Франция спасет.. У родного всегда спокойнее. Прильнуть к порогу отчего дома, ища спасение и защиту, зная, что они не дадут сделать глупость. Он итак был на грани, обманывал себя страницами пустых, ледяных книг, в которых было обещано, что все пройдет. Ушел один поезд - придет другой. Развернул не ту конфету - следующая будет вкуснее. Ему хотелось яду, а не конфет.
Манит потерянность, дым из-под двери
И станет трудно дышать, какой там говорить
Уберечь свой мир или плавно погрузится в немое кино
За окном сегодня ноль, я до костей продрог
Снег хрустел тихо под ногами, а руки Теодор прятал глубоко в карманы. Тонкое пальто, в котором он выскочил, как безумный, из дома практически не грело, кожа стала воздухом, дыхание обратилось в пар. В темных кудрях застревали испуганные снежинки, спасались в прядях, словно в убежище. И там таяли, делая ему только холоднее. Чувствуя себя промозгло, словно бездомная псина, он шел, не отдавая себе отчета. Намагниченный робот со сломанными платами, обратившийся из разумной машины в оболочку из металла, звеневшую от звука каждой проезжающей мимо машины. Броситься под колеса? Сломать пару рук и ключицы. Хрипло выдохнуть, понимая, что физическая боль тяжелее. И отвлекает лучше. Спасает от того червя, который душу точит изнутри, подталкивает исправить ошибки, хотя на деле исправлять-то и нечего. Изодранная лента с шумом выскочила из проектора, а время треснуло и вытекло, как яйцо на ржавую сковороду. Ничего у него не выйдет.
Остановился на мосту и опасно нагнулся вперед, упираясь в поручень бесчувственными пальцами. Покрытая льдом вода не манила, но поблескивала на зимнем солнце, искрилась, словно подмигивала. Вечерело, закат был бледным и слепящим, оставался мазком на мосту и голой земле, образующей покатые берега слева и справа. Ветер ухнул на ухо, и Теодор чуть прищурился, не сводя взгляда с горизонта. Не сможет. Бессильный. Никогда не сможет так дальше..
[NIC]Theo[/NIC]

Осталось только быстро переметнуться к героину. Лечь в постель и не встать оттуда больше никогда. Невидящим взглядом следить за пролетающими мимо окна холодными комьями снега и прощаться, прощаться, прощаться навсегда, потому сто с возрастом все сложнее отращивать новое оперение и подниматься с коленей, в которые вот уже много лет впиваются острые камешки, по которым вот уже много месяцев бьют палками, а затем - локтем поддых. Куда ты бежишь, Теодор, если ты не в силах сбежать от себя? Куча мчишься, не видя дороги и не зная пути? Серое промокшее небо постепенно окрашивалось чернилом, мутная река под ногами плескалась льдистым чудовищем. Теодор знал - проглотит. Будет больно, но скоро прекратиться. Окоченевшее тело, сведенные мускулы, медленная остановка растревоженного сердца. Он читал об этом, а так же видел в кино. Его троюродный дядя утонул в море, когда ногу свело судорогой. Так малодушно, но что делать, когда в квартире только его запах, только его вещи, только их общие воспоминания, которые он не унес с собой, а так и бросил там, между спальней и входной дверью, которая теперь означала лишь выход.
Его ревность сожгла мосты между ними. Молекулы счастья разбежались в стороны, как люди, попавшие в пожар. Увидевшие первые далекие огни адского пламени. Схватили пожитки, маленьких детей-нежностей - на руки, и прочь-прочь, чтобы не попасть в пожарище, чтобы не умереть, оказавшись наказанным по эгоистичности, а не за дело. Это больно.
Любить оказалось не так просто, как хотелось и казалось изначально. Не так-то легко бороться с чужими демонами, орудуя лаской и нежностью, когда у демонов зубастые слюнявые пасти, жуткий рык, от которого душа стынет в жилах, у демонов уверенность в своей правоте, а у него на руках любовь в чистом виде. Десятки рисунков его профиля и образа, его взгляда и тех странных полуулыбок, которыми полны были их вечера. После такого жить заново не начинают. После такого вообще никак, Теодор не знал, как справлялись с этим остальные. Хотелось спросить, да не у кого. Хотелось броситься на колени и заплакать, моля о пощаде, но кому это нужно? Какой в этом смысл? Когда от человека остается только образ - еще не время бить тревожные колокола.
Нужно было принять решение, ну или хотя бы решиться. По сути, это просто - встать скользкой подошвой на покрытую льдом ступеньку, подтянуться, и кануть вниз, не захотев удержаться за поручни. Лететь не высоко, но вода плотная, от нее веет могильным холодом. Сколько? Сколько до него? А сколько после? Теодор взволнованно выдохнул в складки цветного шарфа. Одно дело - любить жизнь, другое дело - любить человека, который был жизнью. За считанные недели Джо Грант стал незаменимой составляющей ежедневного коктейля, который поддерживал внутри француза тепло и жажду, стремление быть лучше и продолжать идти вперед. Убери важную деталь - сломай механизм. Забери живительное - изуродуй. Теодор ощущал себя именно так, сломанным, изуродованным, неподходящим для ремонта. Можно было схватить чемодан и улететь во Францию, говорят, родина лечит. Но на его душе зрели такие раны, которые не излечишь даже монашеством. Даже тайной. Даже тем, что всегда разрушало сильнее. Дойдя до края, нужно прыгать. Хорошо бы, был тот, кто смог подтолкнуть. Хорошо бы кто-то подтолкнул..
- Мистел, - кто-то маленький дернул его за рукав. Теодор опустил взгляд и обнаружил рядом с собой девочку лет пяти. – Возьмите шоколадку. Папа говолит, что шоколад делает людей счастливыми.
Растерянно оглянувшись по сторонам, он обнаружил и папу, краснота волос которого была багрянцем в этом зимнем вечере. Присев на корточки около девочки, он внимательно рассмотрел ее, чувствуя при этом ужасную, разрывающую сердце боль. Этот маленький ангел пришел к нему, почувствовав опасность. Это крошечное создание решило спасти его тогда, когда Теодор колыхался между страхом и отчаянием. Девочка была красивой, розовощекой от мороза. А глаза блестели даже этих синеватых сумерках.
- Спасибо.. - прошептал он, аккуратно принимая шоколадку из ее рук. Затем вымученно улыбнулся, чтобы не пугать и не расстраивать ее. С детьми нужно ласково, особенно с теми, что спасают от падения в ледяную воду реки. - Твой папа прав, вкусное и правда делает все лучше. - он ловко развернул батончик и отломил половинку, протянув обратно девочке. - Если ты съешь его со мной, мне станет еще лучше. - рассмотрел ее маленькое острое личико, и продолжил знакомство. - Меня зовут Тео, а тебя?
Девочка с удовольствием согласилась на его предложение, и вот уже шоколадка была у нее во рту. Явно вкусная - Тео понял это, рассматривая то наслаждение, которое распространилось по ее лицу, ту радость, которую испытывает ребенок, получая или пробуя что-то хорошее.
- Эльша, - прочавкала ему малышка, а Теодор улыбнулся чуть шире, ощущая, как начинает пощипывать глаза. - Вот мой папа.
Рядом с ней остановились ноги красноволосого мужчины, и Франку пришлось подняться.
- Ларс. - с мягкой улыбкой он протянул французу руку, которую тот пожал.
- Теодор Франк. - представился он и, отломив небольшой кусочек и бросив его себе в рот, протянул остаток шоколадки ему. - Угощайтесь.
Так мне станет еще немного, но лучше.
[NIC]Theo[/NIC]